Мой город, конура для злых собак.
Мне стал чужим.
Над головой висит дорожный знак.
Иду сквозь дым.

Мои друзья меня не узнают,
Глядят в глазок.
Стальные двери берегут уют
От грязных ног.

Холодно и некуда бежать,
Вокруг дома.
Я на скамейке в парке лягу спать,
Найди меня.

Я в незнакомом городе одна.
А где мой дом?
Теперь на этом месте лишь стена
И в ней пролом.

Стою, облокотившись на забор
Лицом к стене.
Наверно всё, что было до сих пор,
Приснилось мне.

В витрине я рассматриваю то,
Что стало мной -
Безумный взгляд, измятое пальто,
Не тот покрой.

Мне вслед кричат чужие имена
Скрипят окном.
Я в незнакомом городе одна.
Всё было сном.

(Ольга Пулатова. "Оля и монстр")

И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой – Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать «Камю» на улице из горла – вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола?

И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов – гляди – трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать – пускай ещё попробуют удержать.

Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить – смешнее, чем быть серьёзными, когда идти – глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами – вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.

(Светлана Ширанкова)

"... Я не могу представить себе небеса без запаха спиленных сосен. Это такой.. божественный запах.
Но ведь на небесах нет смерти? Значит, там не может быть запаха срубленных деревьев?
Я думаю, у каждого будет свой запах на небесах..."
(Л.М. Монтгомери, "Аня из зеленых мезонинов")

Хотела бы я знать, какой запах будет на моих небесах...


Я не хотела тебя терять.
Я верила, думала: будет лучше.
Ах, если бы дни повернулись вспять,
Я б каждой струной научилась слушать.

Все будто бы так же. Сосновой смолой
Пропитаны дни, и сирень зацветает.
А мне то казалось, что этой зимой
Покров ледяной никогда не растает.

Ведь это нечестно - весна и свет,
Все дышит, живет ожиданием лета.
А я повторяю: тебя больше нет.
И просто не в силах поверить в это.

Я будто случайно считаю в толпе
Прохожих мальчишек с твоими глазами
И верю, что я хожу по земле
Под самыми бантиковыми облаками.

****
И пусть прорастают из мертвых глаз
Упрямым бутоном тугие соцветья,
Я буду верить, что в каждом из нас
Лукаво смеются погибшие дети.

Чего только не придумают взрослые, чтобы навредить ближнему.

Например, они могут заставить вас выступать на сцене.
И написать вам пафосную речь, изобилующую хвалебными восклицаниями и весьма далекую от правил русского языка.
И вручить эту речь за день до выступления.
Погладить по головке, сочувственно заявить, что "что-то ты сегодня бледненькая и грустная" и попросить выучить речь до завтра.
А потом выпихнуть на сцену в самый неподходящий момент со словами "Вперед, у тебя все получится."
И благосклонно наблюдать со своего места как вы будете путаться в кулисах, перебегать из одного конца сцены в другой и краснеть у микрофона.

Что можно сделать, чтобы стереть улыбку с их лица?
Оказывается, кое-что можно...

Например, начисто забыть речь. Полминуты помычать в микрофон и начать говорить вместо восхвалений городской администрации что-то совершенно другое. Что-то свое. Что-то печальное. Чтобы весь зал вздыхал и утирал непрошенные слезы.
Еще можно сократить время выступления раз эдак в пять и, пробормотав что-то вроде "Всем вам удачи и успехов", быстренько смыться в спасительную темноту зрительного зала. Со злорадной ухмылкой воображая их лица.

Интересно, что мне будет за это завтра?

Оказалось так просто забыть о тебе, мой герой.
Пропустить пару кружек воды из источника мая,
Пересечь Патриаршие вкось на учебном трамвае,
Закурить "Беломор", и забыть о тебе, мой герой.

У меня много дел, много тел у меня на приеме:
Я лечу от любви колдовством виноградной лозы.
Я советую всем, мой герой, полежать на соломе,
Пить березовый сок, приготовленный из бирюзы.

Ты такой же, как все, мой герой, дело только в движении:
Ты умеешь летать и смотреть на меня свысока.
Я за тысячу верст ощущаю твое приближенье,
Как пчела ощущает и ждет приближенье цветка.

Но теперь все забыто, я просто сижу и читаю,
То луна проплывет, то погаснет свеча на столе.
За письмом от тебя я оставшийся век коротаю,
В этом почерке все, что мне нужно на этой земле.

Ты забыт, мой герой, я гуляю на солнечном склоне,
Рядом рвутся вулканы и гейзеры бьют на пути.
Ты сидишь в королевском дворце на античном балконе
И слагаешь слова из фигурных рожков Ассорти.
(Белая Гвардия)

Когда же будет сессия?

Столько планов на первую неделю июня - и все они могут моментально пойти прахом. Хотелось бы, чтобы хоть что-то удалось...
3 июня - концерт Flёur. Уже известно, когда и с кем, уже надо задумываться о билетах.. А я зависла в неизвестности и ничего не знаю точно.
2, 11 июня - "Одиночество в сети". Черт, я хочу увидеть этот спектакль! Свозите меня на него, пожалуйста.. Хоть кто-нибудь, свозите!
Сказали, филология на первой неделе. А с какого по какое - не сказали. Сроки мне, сроки!

"... Великий Рим среди болот и северных лесов! Великий Рим в снегах и мраке ночи! Судьба его будет прекрасна..."
(К. Паустовский)

Сегодня ездили в Питер - на "День открытых дверей" университета. Когда проходили по Невскому, внезапно накатила ностальгия)

Кинотеатр Аврора..
Вспомнилось, как классе во втором-третьем впервые попала в Питер без родителей - ездила в эту самую Аврору с какой-то группой. Естественно, на выходе отбилась от своих и потерялась.
И вот, стояла я, маленькая испуганная девочка, посреди Невского, у какого-то фонаря, и плакала) Шум машин, куда-то спешащие люди, радостные, улыбающиеся. А мне страшно. И никто так и не подошел, не спросил, в чем дело.
Маленькая девочка поняла, что выбираться придется самой. По каким-то вывескам, деталям определила направление и через десять минут таки отыскала свой автобус. Как сейчас помню, стоял он на той стороне от Аничкова моста. Кажется, никогда в жизни я не была так собой горда.
Увидев блудного ребенка (которого они даже не пытались искать!), ответственные сопровождающие закатили воспитательный скандал. В результате всю обратную дорогу я снова глотала слезы - уже от обиды. Ведь сама же пришла, нашлась! И все равно виновата...

Теперь думаю, не надо было тогда возвращаться. Надо было отправиться бродяжничать по Питеру - такая возможность!) Спать в пустых лодках, исследовать дворы, таскать конфеты с прилавков. В лучших традициях венецианской шпаны)
А я зачем-то вернулась...

Фонарь тот на месте. И кинотеатр все так же полон народу. Но я больше не боюсь этого города. Ведь это мой город...

"...Двое юных поэтов встретились в канун Рождества 1903 года.

Анна с подругой Валерией Тюльпановой (в замужестве Срезневской), семья которой занимала первый этаж дома, где жила Ахматова, и которая оставалась ее подругой до конца своих дней, шли покупать елочные украшения. Анна, Валерия и ее брат Сережа столкнулись с братьями Гумилевыми у Гостиного двора. Валерия уже раньше была с ними знакома - у них была общая учительница музыки. Они пошли вместе: Валерия с Митей, старшим из двух братьев, а Аня с Колей - младшим. Гумилевы проводили девочек домой, и если на Аню эта встреча не произвела особого впечатления, то этого нельзя сказать о ее спутнике. С тех пор Валерия стала замечать, что Коля оказывался рядом с их домом, как раз когда Аня должна была возвращаться с занятий, и стремился свести знакомство с ее старшим братом Андреем, чтобы войти в весьма замкнутый дом Горенко.
Коля Гумилев был довольно неуклюжим молодым человеком на три года старше Анны и за некоторым высокомерием скрывал неуверенность в себе. Он много читал, стал рано писать стихи и в то время был горячим поклонником французских символистов. В своих стихах он представлял себя конквистадором, а в жизни не любил ни в чем уступать. Аня же стала девушкой высокой и стройной, с прямыми густыми темными волосами и прекрасными белыми руками, с почти неестественно бледного лица смотрели серые глаза. В тихих темных водах царскосельских прудов казалась она русалкой или нимфой, и Гумилев был столь очарован этим образом, что не только называл ее так в стихах, но и уговорил своего приятеля нарисовать ему в комнате на стене морскую пучину с русалкою.
Невинная детская жизнь оборвалась резко и внезапно в 1905 году. На Пасху Гумилев, в отчаянии от ее нежелания всерьез отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясенная и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться.
В тот год приоткрылся ей смысл смерти: в личном плане - через попытку самоубийства Гумилева, в более крупном, историческом масштабе - через цусимскую трагедию, и "тень, что пролегла через все детство", проступила из глубин сознания.
Весной 1906 года Анна вместе с тетушкой поехала в Киев держать экзамены в гимназию. Киев был наиболее подходящим и дешевым местом для продолжения учебы, потому что там жили родственники Горенко. Анна выдержала экзамены и вернулась на лето в Евпаторию. Гумилев, который после окончания в июне гимназии собирался в Париж, приехал повидать Ахматову, и они помирились. Уже в Париже он получил письмо от Ахматовой, которую назвал в одном своем стихотворении "странной белой розой". В этих стихах Ахматова предстает в образе Беатриче, сам Гумилев - Данте. Впоследствии это стихотворение стало частью целого цикла "Беатриче", содержащего самое прекрасное из его ранних стихов к своей возлюбленной:

В моих садах - цветы, в твоих - печаль.
Приди ко мне, прекрасною печалью
Заворожи, как дымчатой вуалью,
Моих садов мучительную даль.
Ты - лепесток иранских белых роз.
Войди сюда, в сады моих томлений,
Чтоб не было порывистых движений,
Чтоб музыка была пластичных поз,
И чтоб не хор менад, а хор девичий
Пел красоту твоих печальных губ.
(147-148)


Хотя она никак не могла серьезно отнестись к любви Гумилева, он был всецело охвачен этим чувством. Он не упускал ни одной возможности повидать ее: он приезжал в Киев из Парижа в конце апреля 1907 года, а вернувшись в Россию летом того же года, поспешил в Севастополь, где жили тогда Анна с Инной Эразмовной, и поселился в соседнем доме, чтобы быть ближе к ней. Он звал ее с собой, но ее, только что закончившую гимназию, мысль о замужестве не привлекала9. Они стояли вдвоем и в молчании смотрели на берег, куда выбросило мертвых дельфинов. Гумилев описал это мгновение в стихотворении "Отказ":

Царица иль, может быть, только печальный ребенок,
Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,
И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,
Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.

Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,
И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.
Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,
Они предлагали свои глянцевитые спины.

Но голос хрустальный казался особенно звонок,
Когда он упрямо сказал роковое: "Не надо"...
Царица иль, может быть, только капризный ребенок,
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.
(89)

Во Франции ранней осенью, в отчаянии от нового отказа, Гумилев вновь пытался покончить с собой. В октябре, одолжив денег и ничего не сообщив родителям, он поехал в Киев, но его попытки уговорить Анну выйти за него замуж оказались не более успешными, чем прежде. В декабре он попробовал отравиться и был найден спустя сутки в бессознательном состоянии в Булонском лесу.
Осенью 1907 года Анна поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Ее увлекали история права и латынь но чисто юридические дисциплины оставляли равнодушной. В апреле следующего года Гумилев, заехав в Киев по пути из Парижа, вновь безуспешно предлагал ей руку и сердце. Следующая встреча произошла летом 1908 года, когда Анна приехала в Царское Село, а потом уже он - по дороге в Египет - на два дня остановился в Киеве. В Каире, в саду Эзбекие, он предпринял еще одну, и последнюю, попытку самоубийства, запечатлевшуюся в стихотворении с тем же названием, написанном десять лет спустя, когда его страстная любовь превратилась в воспоминание. После этого случая мысль о самоубийстве стала ему ненавистна.

После возвращения Гумилева из Египта Ахматова до января 1909 года не имела от него никаких вестей. В мае он приехал к ней в Люстдорф, где она тогда жила, ухаживая за больной матерью, и стал уговаривать поехать с ним в Африку. Она отказалась. Но уже в ноябре она вдруг уступила его настойчивым уговорам. Они встретились в Киеве на артистическом вечере "Остров искусств", куда Гумилев пришел с кузиной Ахматовой Марией Змунчиллой. Он до конца вечера не отходил от Ахматовой ни на шаг, и она наконец согласилась стать его женой.
В поэме "У самого моря", про которую Ахматова говорила, что это "отдаленное эхо" их отношений с Гумилевым, "царевич" так и не пришел к героине - он утонул, не достигнув берега. Спустя пять лет после ее шестнадцатилетия к "приморской девчонке" приходит понимание того, что ей не дождаться своего царевича, и она решает связать свою судьбу с влюбленным в нее "сероглазым мальчиком" и уехать с ним на север. И все же Ахматова говорила, что их брак был не началом, а "началом конца" их отношений..."
(Аманда Хейт - "Поэтическое странствие")


Все больше проникаюсь их историей. Их стихами. Вглядываюсь, вчитываюсь... Кажется, становится понятнее и ближе.

"....И в браке она осталась "чужой".
При том, что Гумилева и Ахматову объединяло страстное увлечение поэзией, ни тот, ни другая, похоже, не понимали, что значит настоящая семейная жизнь. В сборнике Гумилева "Чужое небо", появившемся в 1912 году, стихи, обращенные к жене, обнажают противоречивую природу их отношений. Стихотворение "Она", посвященное Ахматовой (одно из немногих его стихотворений, которые ей не нравились), принадлежит к тому же периоду:

Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной,
Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий
И смел и горд - я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.

Но Гумилев знал, что он уже "потерял" свою жену. И во время путешествия в Африку он посвятил ей такие строки стихотворения "Пятистопные ямбы":
<...>
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,

Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости - и была печаль.

Сказала ты задумчиво и строго:
"Я верила, любила слишком много,
Я ухожу не веря, не любя.
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя".

Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук,
Я сам себе был гадок, как паук,
Меня пугал и ранил каждый звук,
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.

Брак с Гумилевым не исцелял от одиночества. Ахматова, как видно, не была способна к простым проявлениям любви, делающим возможной совместную жизнь с другим человеком. Она и Гумилев, который во многих отношениях был похож на нее, не понимали ни почему они живут под одной крышей, ни что им делать с их ребенком. Сознавая свою неспособность быть хорошей матерью, Ахматова предоставила воспитание сына своей свекрови, не слишком жаловавшей невестку; так она "потеряла" сына..."
(Аманда Хейт)

"Как началось начало?
Не знаю. Да Бог весть!
Ты меня не искала.
Не знала, что я есть."
(А.Б.)


Торжественно заявляю: я есть!
Отныне и.. как получится.




Предупреждение:
Регулярности, связности и логичности не обещаю.